 Вильям Петрович Барабанов – доктор химических наук, профессор КНИТУ (КХТИ), заслуженный деятель науки и техники России, член-корреспондент АН РТ, трудящийся в стенах родной Alma-mater уже более полувека, в 1941 году возрасте семи лет был принят экстерном в третий класс Ленинградской средней школы. Этому способствовало то, что он родился и воспитывался в семье потомственных интеллигентов. Его прадедом был крупнейший ученый лингвист-тюрколог академик В. Радлов, создатель письменности ряда народов Севера и Востока, дедом – доктор медицины В.Моор, получивший высшее образование в США, в честь которого его и назвали Вильямом. Но на этом тогда все и закончилось: началась война и … блокада, оборвавшая счастливое детство и оставившая неизгладимый след в жизни мальчишки. Теперь два раза в год – 25 января в день прорыва блокады города-героя и 9 Мая – в День Победы надевает Вильям Петрович бережно хранимый почетный знак «Жителю блокадного Ленинграда», напоминающий ему о тех страшных, навсегда врезавшихся в память, днях. И многие студенты смотрят на своего профессора совсем другими глазами, впервые узнав о его блокадном прошлом. Мы попросили Вильяма Петровича, ко всем прочим регалиям еще и председателя правления историко-мемориального совета КНИТУ (КХТИ), поделиться своими воспоминаниями о пережитом, чтобы помнили.
– Вильям Петрович, помните, как началась война?
– Да, в тот летний день, 22 июня, наша семья была на даче в поселке Вырица под Ленинградом. Узнав, что началась война, родители сразу же вернулись в город, а я и моя сестра остались с няней. Меньше чем через две недели мы стали свидетелями налетов немецкой авиации. Один из самолетов обстрелял из пулемета загорающих на пляже детей. Пытаясь спастись, все бросились в воду. К сожалению, она не смогла их защитить: самолет улетел, а по реке поплыли кровавые разводы… Так я впервые увидел страшное лицо войны. Мы поняли, что оставаться за городом опасно и вернулись в Ленинград.
– Вы никуда не уехали?
– Нет, потому что мама (она работала главным психиатром Ленинградской области) не могла оставить своих больных, а папа работал на закрытом заводе. Мы жили в центре города напротив Кузнечного рынка, на пересечении улицы Достоевского и Кузнечного переулка ( в этом доме сейчас располагается музе Ф.М.Достоевского).
– Когда вы почувствовали блокаду?
– Блокада началась в сентябре. До этого город наводнили беженцы с прибалтийских районов, псковской и новгородской областей. Они бежали сюда, полагая, что в Ленинграде можно будет надежно спрятаться, что он обязательно выстоит. Осенью начались регулярные бомбежки. Днем и ночью. Было страшно. Как только объявляли воздушную тревогу, все бежали в бомбоубежище, а после отбоя поднимались наверх. С каждым разом разрушений на Невском и Владимирском проспектах было все больше и больше. Отлично помню разрушенный Витебский вокзал и Мариинский театр, у которого рухнула стена, и видны были кресла зала…
Помню время, когда горели Бадаевские склады. До этого мало кто знал об их существовании. А тут заговорил буквально каждый, и не мудрено, ведь там находилось все продовольствие, на которое рассчитывал блокадный город. Горело долго, очень долго. Черный дым, черное облако в районе Балтийского вокзала. Люди с утра направлялись туда с котелками и ведерками, в которые черпали растекающийся вокруг жидкий сахар, собирали в мешки горелую муку.
Во время одной из бомбежек пострадал и наш дом, и мы не смогли туда вернуться. Поэтому переехали к родственникам, жившим в здании Академии художеств на берегу Невы. Когда начались холода, бомбежки прекратились, точнее – стали более редкими, зато начались обстрелы.
– Это было менее страшно?
– Да нет, наоборот, куда страшнее и опаснее. Ведь о приближении вражеских самолетов объявляли по громкоговорителям, и мы успевали спрятаться. А обстрелы производились в любое время суток совершенно неожиданно. Единственное, что мы точно знали – стреляют с Пулковских высот, поэтому как только раздавался свист снаряда – перебегали на безопасную сторону улицы.
– Кого первого из родственников потеряли?
– В декабре мы похоронили бабу Лену – мамину тетю. Завернули ее в простыню и увезли на саночках на Смоленское кладбище. Там был вырыт ров, куда складывались тела. Это была первая потеря родного нам человека. За ней последовали смерти соседей, друзей и близких. Скоро тяжело заболела мама – сказались истощение и перегрузки. Она уже не могла ходить и принимала больных, которых у нее в то время было необычайно много, сидя. До последнего дня не уходила с работы. Но сил с каждым днем оставалось все меньше и меньше, ее увезли в госпиталь и через два дня она умерла. Отец продолжал работать на заводе. К зиме резко сократили норму хлеба – до 125 граммов на человека (250 грамм получали рабочие). Возникло постоянное чувство голода.
– Каких-то продовольственных запасов у вас не было?
– Нет.
– Что помогло выжить, Вильям Петрович?
– Ели все, что было хотя бы отдаленно съедобным. Деликатесом считались некрашеные серовато-белые сыромятные ремни. Мы нарезали их на мелкие кусочки, ссыпали в кастрюльку, заливали водой и ставили на печку, где они долго– долго варились. Потом сливали «бульон» в кастрюльку, он застывал и был похож на желе, на холодец. Как же это было вкусно! А те оставшиеся кусочки опять заливали водой и вновь варили…
Еще мы играли в «гости» – как будто ходили друг к другу и нас «угощали» картошкой с котлеткой – такая еда казалась нам верхом совершенства! До сих пор помню, как проснувшись где -то часа в два ночи, начинал считать до шестидесяти – минута прошла, еще, еще и так далее. Лежишь и считаешь, сколько времени осталось, когда принесут домой хлеб и его можно будет съесть. Любимой темой для разговоров тоже был еда. Рассказывали, как кто-то, перебирая старые елочные игрушки, нашел среди них старый, но съедобный покрашенный золотой краской грецкий орех, пряник, конфету. Как же мы завидовали счастливчику!
– Какой был Ленинград 1941 года?
– Неузнаваемый. В первые же дни блокады альпинистами были закрашены серой эмалевой краской, которая сливалась с хмурым, мглистым небом, купол Исаакиевского собора и шпиль Петропавловки. Буквально за несколько дней Адмиралтейскую иглу закрыли специальным чехлом из мешковины, а Медного всадника и Александровскую колонну до верха обложили мешками с песком и деревянными щитами. Клодтовских коней «захоронили» в саду Аничкова дворца, а многие памятники и здания накрывались тканью, на которую был нанесен специальный рисунок, так, чтобы сверху это выглядело незаметно.
Однако памятники Суворову, Кутузову и Барклаю де Толли остались открытыми, по слухам, – для поднятия патриотического духа блокадных ленинградцев, на самом же деле у людей не было уже ни сил, ни возможности уберечь все. Так и остались в памяти те месяцы – серое небо, серые крыши, серый снег и аэростаты над городом…
– Как пережили зиму?
– Та зима была очень холодной. Люди объединялись, жили коммунальными квартирами по нескольку семей в одной комнате. Съехаться могли не только родственники, но и соседи. Из пустующих комнат и квартир приносили двери, косяки, мебель и сжигали в буржуйках, грелись. Очень часто в квартирах гас свет, самое обидное, что его отключили в Новый год. Мы никогда не отключали радио: ждали сводок новостей, воздушных тревог, обращения к жителям города. Взрослые часто говорили при нас, что зимой штурма города не будет, а вот весной – возможно. И хотя все мы верили, что город сдан не будет, подготовка к отражению штурма шла полным ходом – строили баррикады, разбирали мостовые, опрокидывали трамваи. Штурма действительно не было, потому что немцы были уверены – город вымрет сам…
Во второй половине зимы мы с сестрой попали в больницу с тяжелой дистрофией. В холодных палатах лежали и умирали десятки детей. Но мы – выжили. После выписки нас забрали к себе родственники.
– С отцом вы виделись?
– Помню, как– то раз отец пришел к нам в гости с завода. Мне все казалось, что он хочет что-то сказать, сейчас, думаю, про смерть мамы, но у него не хватило духа. А мы считали, что она все еще лежит в больнице... Известие о ее смерти стало для нас ударом, но при этом мы ощущали какое-то отупение: стольких уже к тому времени похоронили.
– Весна прибавила сил?
– Да, в Летнем саду выросла прекрасная майская крапива, на которую было много желающих… Помню, как только начал таять снег, обнажились закоченелые тела, очень много тел мужчин, женщин, детей. Рядом часто лежали саночки и ведра: шли за водой, упали, а подняться уже не было сил. По улицам в те дни ездили грузовые машины, собирали тела и увозили на кладбище, говорили, что на Пискаревское. Всех – в одну могилу, без фамилии, без имени, без отчества.
Родственников, что жили на Васильевском острове и на улице Восстания, к тому времени уже не стало, и нас с сестрой отдали в детский дом в районе Красного треугольника, с ним нас и эвакуировали на Большую землю 25 июня 1942 года.
– По Ладоге?
– Да. Эвакуировать детей по Дороге жизни начали в декабре 1941 года, но до нас доходило много информации, что почти все машины гибнут. Поэтому наши родители нас тогда из Ленинграда не отпустили. В этот раз на Финляндском вокзале всех посадили в пригородный поезд, и где-то к ночи мы подъехали к Ладоге. Переночевали и рано утром цепочкой, держа друг друга за руки, детишки пошли по шатким мосткам к барже, пришвартованной к маленькому причалу. Только мы стали приближаться к спасительному берегу, начался налет вражеской авиации. Существовало строгое правило: во время налета нельзя причаливать, потому что в баржу в этом случае очень легко было попасть противнику. Поэтому капитан велел отплыть обратно. Самолеты пикировали, и на барже стали стрелять наши зенитки. Мы закрывали головы руками и ложились на пол, как будто это могло нам помочь при прямом попадании. Мы плавали туда-сюда до тех пор, пока немецкие самолеты не исчерпали свои ресурсы и не улетели. И вот мы на Большой земле, где нас встречало множество народа. Помню церковь, где ночевали, манную кашу на обед. В тот момент казалось, что вкуснее ее нет ничего на свете! Кстати, постоянное чувство голода не покидало меня примерно в течение полутора лет.
– Вас разыскали родственники?
– В Пензенскую область, куда нас отправили вместе с детдомом, приехал мой отец. В тот день, бегая на поляне, мы увидели идущего к нам слегка прихрамывающего мужчину. Мы всем отрядом бросились к нему: всем казалось, что это его папа. От налетевших к нему со всех сторон детишек, одетых в одинаковые казенные штанишки и рубашечки, он растерялся, присел на землю и зарыдал… Оказалось, что несколько дней назад папа был эвакуирован и поехал нас искать.
– Вильям Петрович, а где мама похоронена так и не знаете?
– Теперь знаю – на Пискаревском кладбище…
Нина Гатауллина, фото автора
|
